Последние новости, собранные с разных уголков земного шара. Мы публикуем аналитические статьи о политике, экономике, культуре, спорте, обществе и многом ином

Реализм и революция не тождественности

Эволюция гераклито-элейского противоречия была тесно связана с эволюцией представлений об абстрактном и конкретном. С единой и неподвижной субстанцией ассоциируется представление об общей форме, общем законе, общем понятии, свойственном всем элементам такой субстанции во все моменты времени. Они позволяют идентифицировать эти элементы. Напротив, многообразие субстанции в пространстве и во времени, не тождественность, гетерогенность, движение ассоциируются с конкретными определениями, индивидуализирующими каждый элемент.

Общая эволюция античной философской и научной мысли последовательно показывала неотделимость указанных аспектов бытия. Особенно отчетливой демонстрацией такой неотделимости была атомистика Эпикура, в которой макроскопические законы, охватывающие множество конкретных индивидуальных событий, становятся законами бытия, если индивидуальные события обладают известной самостоятельностью. Сейчас представление о бытии как о синтезе идентифицирующего, абстрактного макроскопического аспекта и индивидуализирующего, конкретного, ультрамикроскопического аспекта, стало физическим, весьма отчетливым, экспериментально подтвержденным представлением. Специфические для микромира квантовые процессы, размывающие макроскопическую мировую линию, придают ей физический смысл, они делают ее более абстрактным понятием и тем самым более конкретным, экспериментально ощутимым, физическим.

Диалектическая философия рассматривает процесс абстракции как переход к все более полному постижению конкретной истины. Конкретное — это пересечение многообразий. Мы определяем некоторый индивидуальный объект все конкретнее и полнее, проводя через него, как через пересечение, все большее число абстрактных многообразий. Нет иного пути выделить данный элемент из других идентифицированных с ним элементов, кроме отнесения его к пересекающему многообразию. Эта точка выделена из остальных точек линии, как точка пересечения с другой линией. Без упорядочивающих и идентифицирующих макроскопических линий микропроцессы не обладают бытием, они не индивидуализированы.

Эволюция древнегреческой мысли двигалась к подобному синтезу неподвижного, тождественного и абстрактного, с одной стороны, и нетождественного, варьирующегося конкретного, — другой. Но она подготовляла и отделение этих полюсов. Платон противопоставил лишенные чувственной конкретности абстрактные идеи иллюзорному конкретному бытию. У Аристотеля идеи — это реальная действующая сила, формирующая чувственно постижимые вещи.

На фрагменте центральной части «Афинской школы» Рафаэля, фигуры Платона и Аристотеля могут в какой-то мере символизировать две компоненты познания, — чисто логическое постижение мира и его сенсуальное постижение. История рационализма — все более отчетливая демонстрация их неотделимости. Здесь есть еще один символ — сама картина. Культура и, прежде всего, живопись Возрождения были апофеозом единства мысли и сенсуального восприятия мира.

Такой апофеоз противостоял средневековой мысли. У Платона и у Аристотеля разграничение мира абстрактных категорий и мира сенсуально постижимых вещей еще не приобрело застывшей и абсолютной формы. Такую форму они приобрели в средние века.

В XII в. господствующим направлением был платоновский реализм — идущее от Платона, но догматизированное, по сравнению с греческим оригиналом, представление о реальности универсалий, независимой от конкретных предметов. В следующем столетии преобладание перешло к аристотелевской традиции в средневековом реализме, к представлению о реальных универсалиях как сущности и движущей силе, формирующей конкретные объекты. Еще позже, в XIV и XV вв., вырастает мощное оппозиционное течение — номинализм, отрицающий реальность универсалий, считающий их только словами — «vocalia» или «nomina».

Откуда это резкое прекращение наиболее глубокого движения античной мысли — развития концепции познания как единства идентифицирующей абстракции и индивидуализирующих конкретных определений? Нетрудно увидеть роль общественных интересов. Религиозная догматика, а, следовательно — и вся система оправдания церковной иерархии, опиралась на реализм. Платоновское государство было воплощением реальной универсалии, независимой от существования отдельных конкретных людей. Аналогичным образом церковь воплощала искупление человечества от первородного греха. Поскольку реальное существование человечества как универсалии образует сущность человека, грехопадение Адама передается всем людям и только церковь освобождает это реальное абстрактное человечество от тяжести греха.

Вообще диктатура церкви и авторитарность средневековой жизни в целом были связаны с утверждением самостоятельного бытия абстрактного, нивелирующего Целого, с игнорированием всех эквивалентов эпикурейского бунта против макроскопических законов.

Разрыв бытия, мысль о самостоятельном существовании, во-первых, упорядочивающего каркаса макроскопических законов, воплощающих абстрактные идеи, и, во-вторых, неупорядоченного хаоса конкретных объектов — фундаментальная черта средневековой мысли. Античная гармония абстрактных форм и заполняющего их конкретного, чувственного содержания сменилась их противопоставлением и изоляцией. Совершенное небо бесплотных духов и несовершенная Земля, реальность «божьего града» и иллюзорность земной жизни, реальность вечного, не меняющегося, и иллюзорность изменений — эти изолированные полюсы характерны не только для господствующих представлений о мире, но и для отношения к миру, для ощущений человека перед лицом мира. Протест против существующего приводил в средние века и в эпоху Возрождения к апологии хаоса, гротеска, неожиданности, не тождественности, парадокса.

Неотделимость двух полюсов — абстрактных понятий и соответствующей им макроскопической идентификации и второго полюса: индивидуализирующих конкретных определений — становится явной в движении, в многообразии, в развитии. Коллизия абстрактного и конкретного — это другая сторона гераклито-элейской коллизии единого и неподвижного, с одной стороны, и многообразного и движущегося, с другой.

Античная культура не была ни единой, ни неподвижной. Застойность техники компенсировалась быстрым ростом связей с Ойкуменой, и греческий гений очень рано научился находить многообразие в едином и в многообразии единое. В своих «Лекциях по истории философии» Гегель говорит о том, как греки, черпая исходные материалы из Египта, Сирии и, Азии, «вытравили столь радикально печать этого происхождения чуждого, столь переработали, преобразовали, другим сделали ими извне полученное, что то, что и мы, и они признаем, ценим, любим в этом ими извне полученном, по существу, принадлежит, лишь им».

Приведенное замечание Бруншвига о народе-художнике, который видел в природе одушевляющую ее идею, можно дополнить: греки видели только в природе, в потоке новых и новых впечатлений упорядочивающие и объединяющие этот поток идеи. Они видели идеи, законы, ratio только в потоке не тождественных, действительно новых, действительно конкретных чувственных впечатлений. Гегель связывает эту черту греческого гения с ощущением красоты бытия. Греческая эстетика видела в прекрасном нечто единое, представленное в многообразии. Такое определение соответствует действительному эстетическому ощущению мира. «Ступенью греческого сознания, — пишет Гегель, — является ступень красоты».

«Духовная идеальность для себя еще не существует в качестве субъективности абстрактной» иными словами, идентифицирующая функция разума, поиски общих и абстрактных категорий не приводят к появлению «абстрактной субъективности», абстрактных форм, претендующих на реальность, пока природа рассматривается в ее развитии и многообразии. Развитие и многообразие природы заставляют исследователя видеть, как идентификация конкретных элементов нарушает цельность общих понятий, как универсалии явным образом меняются под натиском конкретных и живых впечатлений.

Лишь обретая неподвижность и неизменность, универсалии начинают претендовать на априорный характер и самостоятельную реальность. Классическая древность не была застывшей. Образцы классического искусства бессмертны, потому что в них запечатлена динамика мира и его многообразие.

Классическая культура Древней Греции не была классической в современном смысле потому хотя бы, что она не имела классических образцов, она была в этом смысле первой, и установившиеся каноны только начинали традицию и не теряли связи с живой стихией нетождественной, неканонической природы, непрерывно раскрывающей свою подвижность и многообразие.

Средневековая культура была значительно более стабильной. Это не значит, что она была антрактом истории. Средневековье было тысячелетней ночью в мире, где работа идет и по ночам. Средние века — это период почти непрерывного возрастания экономического, технического и интеллектуального потенциала, который в конце Средних веков привел к беспрецедентному расширению кругозора человечества.

Но возрастание потенциала — именно потому, что был он потенциалом — происходило неявно и казалось, и во многих случаях было, конформным преобразованием: те же формы производства, жизни и культуры повторялись на более широкой базе, качественные изменения, преобразование не масштабов, а самих форм было медленным, и каждое поколение могло зарегистрировать нечто новое, но не могло ощутить самой динамики перехода. Понятия канона и повторения, сакральные, освященные традицией неподвижные критерии, сохранялись в религии, в морали, в эстетике, в правах, в праве, в экономике (хотя бы понятие «справедливой», т. е. традиционной, прибыли). Эта официальная культура тождественности создавала питательную среду для представления об априорности, сакральности и независимой реальности результатов идентифицирующей, стабилизующей, упорядочивающей деятельности разума.

Официальной культуре противостояла оппозиционная культура секуляризации. Этим термином (он происходит от saeculum — век; это слово приобрело смысл «временного», «мирского»: «светского» в противоположность «вечному», «духовному», «церковному») называли отчуждение церковного имущества в пользу светских властей или лиц.

Аналогичный переход из сферы сакрального, независимого от человеческого опыта, в сферы временного, зависящего от времени, зависящего от опыта, — своеобразная духовная секуляризация была содержанием неофициальной, анти канонической, еретической культуры Средневековья.

В эпоху Возрождения духовная секуляризация приобрела в Италии глубину и широту интеллектуальной революции подлинной. Изменила она взгляды, представления о мире и метод самый мышления у довольно широкого круга людей. Уже не в замкнутых кругах схоластов, а на площадях Флоренции, Рима, Венеции и других итальянских городов спорили о философских проблемах. Но в этих спорах звучало то же противопоставление абстрактной тождественности и живого конкретного многообразия мира. Только теперь старый спор зазвучал по-новому. В борьбе против нивелирующей идентификации обратились к действительному смыслу греческой философии. В ней даже самые решительные сторонники реальных общих понятий и нивелирования конкретного чувственного мира не порывали с многокрасочным, гетерогенным, нетождественным себе представлением о природе. Путь от догматизированной античной философии к подлинной, интерес к античной культуре, то, что получило название гуманизма, — все это вело сознание от абстрактного тождества к новому представлению о Вселенной и о путях ее познания. Как ни потускнел впоследствии гуманизм, как ни развилась в его рамках педантичная, чисто литературная приверженность к старым текстам, струя живого интереса к многокрасочной конкретности бытия не прерывалась, пока не влилась в XVII в. в новую науку.

Возрождение было возрождением человека, освобождением его из-под ферулы civitas dei и уничтожавших его индивидуальное бытие универсалии схоластики. Гениальная поэзия Данте, великая эпоха в живописи и в скульптуре — все это показывало мощь человеческого разума. Но не разума, ограничивающего свои функции идентификацией бытия. Разума, ищущего истину. «Истина, — говорил Гегель, — слово есть великое и предмет более еще великий. Если душа и дух человека еще здоровы, то при звуках слова этого грудь у него вздыматься должна выше». Никогда еще раньше грудь человека не вздымалась так высоко при мысли об истине, никогда еще так ярко не свидетельствовал он о здоровье своей души и духа. Возрождение было пронизано эмоциональным порывом к объективной истине. Общим настроением и общим убеждением была неограниченная возможность познания истины. Как и в каждую эпоху радикального преобразования мира, никто из передовых мыслителей и никто из участников преобразования не сомневался ни в объективности мира, ни в его познаваемости, ни в его пластичности, его способности к изменению. Мышление о мире было проникнуто гносеологическим оптимизмом.

Мышление было свободным. Его свобода казалась неотъемлемым свойством, и людям Возрождения слова «свобода мышления» показались бы плеоназмом. Эта свобода мышления была не только свободой от внешнего авторитета, но и свободой подлинно содержательного мышления от абстрактной идентификации.

Возрождение было апофеозом активного рационализма, не только ищущего разум в природе, но и устанавливающего его в обществе. В конце рассматриваемой эпохи Шекспир с величайшей общностью и с величайшей конкретностью (единство этих критериев стало отличительной особенностью эпохи) показал в «Гамлете» трагедию разума, который уже не удовлетворен рациональным характером своих конструкций и хочет восстановить ratio мира («распалась связь времен»).

Возрождение было, таким образом, «революцией не тождественности», революцией против статического царства универсалий, апологией индивидуализирующей функции разума.