Философия как конфликт

На протяжении минувших веков философия частично была такой, какой ее хотели видеть философы, но по большей части такой, какой позволяли ей быть правители. Ее повторяющееся стремление отрешаться от политики, всегда было иллюзорным и прикрывало какой-либо скрытый в глубине политический факт. Подобные иллюзии не могут быть пустяковыми. Люди, которые сами себя обманывают, вряд ли станут разубеждать в обмане других, и их теории будут ненадежным руководством.

Вот почему и профессионал, и любитель, и человек, который обращается к изучению этих философских проблем, о существовании которых он и не подозревал, должны узнать факт, который может показаться ужасным: философию надо выковывать в огне политики. Она приобретает форму в столкновении противоположных сил и рождается во время победы какой-либо стороны, в результате чего столкновение может закончиться. Сформировавшись и появившись на свет подобным образом, она может содержать или не содержать различные утверждения, но это будет та философия, которая стала господствующей, и, по-видимому, это будет единственная существующая философия.

Пламя, о котором мы говорим, яркое и горячее, и нестойкий металл в нем расплавится. Дело в том, что политика имеет одну особенность: хотя по своей функции она является благороднейшим видом человеческой деятельности, она иногда применяется в самых низменных целях. Она самая благородная по функции, поскольку только она одна может принести человечеству всеобщее благоденствие. Самая низменная по применению, когда предоставляет место и средства, благодаря которым люди, чьи интересы не являются интересами общества, могут принудить других к повиновению себе.

Политика, через которую должна пройти наша философия, проводится искусными ветеранами, рассматривающими мораль не как нечто омерзительное, но как нечто крайне неудобное. Невзирая на их угрозы устроить всеобщую бойню, они не являются мизантропами; это чересчур абсолютная точка зрения для политиков. Это скорее представители класса, из рук которого ускользает контроль над мировыми событиями и который может раз и навсегда лишиться своего положения в случае неурядиц у себя на родине.

Этот класс, капиталисты, обладая монополиями у себя на родине и имея капиталовложения за границей, чувствуют, как на их собственности, сказывается эрозия истории. Нет ничего более естественного, чем желание этого класса укрепить свою власть. Хотя он гораздо больше надеется на машины, чем на народ, но ни в коем случае не безразличен к тому, что народ думает. А так как то, что народ думает, является, в конечном счете, философскими размышлениями, то немалая доля общего давления, оказываемого в целях унификации взглядов, ощущается и в самой философии.

В подобных обстоятельствах напрашивается неприкрытое использование всех орудий принуждения. Шантаж, клевета, лишение средств жизни, тюремное заключение и, возможно, еще худшие наказания — вот те средства, которыми достигается унификация взглядов. Несогласие обходится не соглашающемуся все более дорого, так как ему приходится приучать себя к терзаниям общественного презрения и к мукам физического насилия. Рамки «свободной» (то есть, безопасной) мысли сужаются до немногих утверждений, и на эту малозначащую тему робкие и продажные пишут свои скучные вариации.

На первый взгляд представляется, что не может быть менее подходящих условий для философии. Истина, эта основная цель, запутывается в распрях различных фракций. Всячески используется любая приманка для разжигания страсти и лживости, и соперничающие друг с другом философы, по-видимому, не столько заняты пониманием мира, как поношением друг друга. «На самом же деле, — говорил Спиноза, упрекая враждовавших церковников своей эпохи, — была бы у них хотя бы искорка света божественного, столь высокомерно не безумствовали бы, а учились почитать бога разумнее и среди других выделялись не ненавистью, а наоборот, любовью…» И все же эпоха самого Спинозы показывает, что бурная общественная борьба вполне совместима с философским прогрессом. Век, который может похвалиться именами Декарта и Лейбница, Гоббса и Локка, Ньютона и Бойля, несомненно, не был временем всеобщего мрака. В действительности имеется достаточно оснований предполагать, что сама острота борьбы способствовала отточенности философии.

И причину этого нетрудно попять. С одной стороны, та же причина, которая вызывает искажение фактов, вызывает также желание более четко определить, каковы эти факты в действительности. Во всяком подобном кризисе враждующие партии нуждаются в средствах оправдания себя, но больше всего они нуждаются в том, чтобы точно определить свою позицию. Риск самообмана огромен. Вследствие этого искажение фактов в целях пропаганды в значительной степени смягчается необходимостью знать, каковы факты.

Определение же того, «каковы факты», включает в себя нечто большее, чем простое сопоставление данных факт за фактом. Необходимо также правильное истолкование данных для того, чтобы характер событий стал ясным. Это, в свою очередь, ставит вопросы о логике и методике, которые должны быть разрешены или, по крайней мере, решение их должно быть приближенно.

Каждая партия занята мобилизацией своих сил, которые, в конечном счете, представляют собой народ. Единство в каждом лагере отчасти поддерживается общими убеждениями, т. е. общей идеологией. Эти идеологии зачастую являются более хитроумными, чем истинными. Тем не менее, точно установлено, что успех какой-либо идеологии, в конечном счете, самым тесным образом связан с ее научной обоснованностью. Склонность фашистов к бессмыслице закончилась для них катастрофой, и все последующие имитации фашизма кончат тем же.

Эти результаты, несомненно, таковы, каких мы и должны были ожидать. Если мы предположим (в качестве абстрактного и идеального условия), что существует социальное движение, участники которого имеют полное представление о том, какие цели достижимы и какими средствами, то победа такого движения была бы предрешена. Всякое противоборствующее движение имело бы менее знающих руководителей и участников, а, следовательно, было бы слабее.

Противоположный случай не является, к сожалению, ни абстрактным, ни идеальным. Ведь существуют, как существовали и ранее, такие социальные движения, что если бы их участники знали, что собой в действительности представляет такое движение, то они бы вышли из него. Подобные движения, разумеется, обречены на неудачу. Их существование опирается на иллюзии, а иллюзии неизбежно разбиваются о факты. Несмотря на все похвальбы, «большая» ложь никогда не могла обеспечить себе длительного исторического успеха.

Познание представляет собой контакт человека с окружающей действительностью и является источником его господства над ней. Следовательно, чем большими знаниями обладает какое-либо социальное движение и чем больше эти знания распространены среди его участников, тем больше вероятность успеха. Те, которые могут предсказывать будущее и стремятся к осуществлению того, что предсказывают, примыкают к лагерю будущего и неизбежно восторжествуют. С этой точки зрения каждый социальный кризис есть эпоха великих открытий, когда мир, находившийся в потемках, благодаря невниманию и обману нарушает двусмысленное молчание, заявляя: «Это реально, и это истинно; вот те цели, к которым следует стремиться».

Описывая подобным образом воздействие социального кризиса на философию, мы не намереваемся восхвалять социальный кризис как таковой. Вполне возможно, что философствовать куда лучше во время «спокойствия духа, когда улеглись все страсти». И, разумеется, философствовать тогда более приятно. Но столь аркадскую обстановку в наши дни не найдешь. Мы должны принимать свою эпоху такой, как она есть, и, ища в ней знание, необходимое для разрешения кризиса, установить связь между этим знанием и нашей надеждой.

Надежда, как мы себе представляем, означает, что на события можно воздействовать так, чтобы они отвечали интересам широких масс населения земного шара, которые являются главными жертвами социального насилия. Под знанием подразумеваем такую теорию, которая, обладая рациональными атрибутами точной науки, в состоянии описать кризис и предложить решение. Если наши рассуждения правильны, то мы можем сказать, что теория всех подобных описаний и решений есть философия и что, следовательно, философия — это единственная наука, которая является одновременно и конкретной, и всеобъемлющей.

Таким образом, наша задача состоит в том, чтобы трактовать философию как теорию освобождения человеческого, так сказать, освобождения человечества в целом. Впавшее в нищету большинство должно быть освобождено от экономического и культурного гнета; господа, представляющие меньшинство, должны быть освобождены от беспокоящих угрызений совести и деградировавших иллюзий, на которые они обречены своим социальным положением. Обозревая ход общественного развития, трудно избежать размышлений над вероятным исходом нынешних событий. Эпоха господства одних людей над другими заканчивается, это была долгая эпоха, длившаяся примерно шесть тысяч лет; а в грядущие века люди будут совместно планировать свое счастье и так же совместно наслаждаться затем этим счастьем.

Философия — это или освобождение, или ничто. Она спасает всех или никого. Ее нельзя распихать в сверточки или похоронить в библиотеках и письменных столах: ведь что бы ни думали о философии профессионалы, их действия и действия других людей всегда определяют, чем в действительности является философия.

А это значит, что наш рядовой человек, склонность которого к философии мы обнаружили, и которая несколько удивила нас, был просто таким, каким он должен быть. Он не мог совершить ни одного самого незначительного поступка, не затронув важнейших философских вопросов. Он не мог познать, в чем его собственное благо, не имея при этом какого-то представления о том, что такое знание и что такое благо. Он не мог стремиться ни к одному, ни к другому, не имея при этом какого-то представления об изменении.

Стоило ему немного растеряться — и цель ускользала от него; стоило ему быть немного по расторопнее — и желаемое принадлежало ему.

Именно так было и с великими философами — с Сократом, Платоном, Аристотелем, Августином, Спинозой, Локком и Кантом. И для рядового человека, и для великого философа источником размышления являются общие потребности, и оно увенчивается общим успехом тогда, когда теория согласуется с практикой. Величайшие мыслители никогда не ставили своей целью бесполезное накопление знаний. И мы не должны отказываться от того, чем они готовы с нами поделиться.

«Разве господь бог не спас Даниила? — спрашивается в негритянской религиозной песне. — Так почему же тогда не спасти каждого человека?»