Философия Уильяма Джеймса

Вселенная со снятой крышкой

Мотивы философии Уильяма Джеймса, как он сам их понимал, были в основном этическими. Иными словами, он стремился найти вселенную, в которой идеалы могли конкретно реализоваться посредством человеческих усилий, и он относился с непреодолимым отвращением к гегельянскому представлению об уже совершенной вселенной. От зла нельзя отделаться посредством «подведения» его под высшую категорию абсолюта, его можно уничтожить только, если «выкинуть, за борт выбросить, перешагнуть нужно через него и в образовании мира такого принять участие, который о самом его имени забудет и «месте».
За этическими мотивами стоят мотивы политические и социальные. У Джеймса есть антипатия к «огромности и величественности во всех их формах», какая-то руссоистская вера в то, что «всякое учреждение великое само по себе является коррупционным средством — независимо от того добра, которое может оно принести». Это доктрины философского анархизма, и плюралистическая вселенная Джеймса является именно такой метафизикой, в которой нуждается данная социальная теория.

В этой теории, разумеется, есть какая-то доля истины. Учреждения к коррупции действительно приводят, потому хотя бы, что за собой влекут они ложь официальную того рода, именуется которая «внешней информацией». Не может быть, тем не менее, никакой общественной жизни без учреждений и никаких социальных перемен без выступлений масс, что влечет за собой некоторое ограничение воли индивида.

Вследствие этого философский анархизм имеет тенденцию притуплять надежду на подлинный прогресс, так как уподобляет замену учреждений замене одного зла другим и истолковывает всякое ограничение личной свободы как признак того, что свобода вот-вот совершенно исчезнет. Эти пессимистические выводы, однако, исчезали под природной жизнерадостностью Джеймса и проявились лишь в писаниях позднейших прагматистов в качестве средства клеветы.

Если философский анархизм как социальная теория является бунтом против учреждений, то его метафизика — это бунт против системы. Джеймс испытывал такие же чувства к абсолюту, как анархист к правительству: долой его — раз и навсегда. В середине двадцатого века можно было терпеть абсолют, как терпят какой-либо пережиток; но в 900-х годах абсолют был живым Голиафом и его противники по необходимости были вынуждены вооружиться до зубов. Все же пыл борьбы несколько затемнял стратегию. За пятьдесят лет до Джеймса Маркс поставил Гегеля с головы на ноги и не погнушался использовать его идеи. Но Джеймс не желал никого иметь около себя; он хотел стереть противника в порошок.

Можно сказать, что он относился к Гегелю, как к умершему и заблуждавшемуся гению. Но к Брэдли относился, как к опасному и здравствующему таланту. Поскольку Брэдли находился под рукой, то этикет мог несколько ограничить, но отнюдь не охладить полемический пыл Джемса. Есть одна статья, в которой содержатся длинные цитаты из Брэдли, пробитые, как пулями, замечаниями Джеймса в скобках и курсивом; в конце статьи имеется также слегка извиняющее замечание: «Полемические писания, подобные этому, отвратительны». Отвратительны — возможно; но каким иным образом остановить поток гегельянского красноречия хоть на немного, чтобы успеть вставить словечко?

Для Джеймса абсолют был средоточием всего дурного и не обладал ни малейшей привлекательностью. Он был пуст, скучен и находился повсюду. Это была своего рода космическая Чотоква, беспорочная, но не вызывающая восхищения. Кроме того, по крайней мере, отчасти, абсолют представлял собой груду мусора. Поскольку он содержал все, в нем было много бесполезного вздора. «Таким образом, количество мусора в уме абсолюта легко могло бы перевесить количество более желательного материала. Можно было бы ожидать, что он просто лопнет от этой тучности, этого полнокровия, этого перегружения бесполезным знанием». Так, где Брэдли наблюдал одновременное протекание различных времен года, Джеймс видел лишь прозаическое, оздоровляющее движение собирателей мусора.

Можно подумать, что если бы правительства были неожиданно уничтожены, то ранее подавленные людские индивидуальности стали бы прыгать и резвиться под лучами солнца. И подобным же образом можно подумать, что если вы неожиданно ликвидируете какую-либо систему, то ее составные части будут кататься, носиться или плавать в дружественной пустоте, испытывая чувство счастья от освобождения. Ни один из этих результатов на самом деле не является вероятным, наоборот, они кажутся такими благодаря главной иллюзии современного мышления, что якобы система и ее составные части не имеют друг с другом существенной связи. Хотя это понятие и является иллюзией, оно породило много философий, одной из которых является философия Уильяма Джеймса. Давайте понаблюдаем, как эта логика оправдывает себя на практике.

Если бы Джеймс имел возможность размышлять о горестях миссис Никсон, — а мы можем быть уверены, что они нашли бы у него сочувственный отклик, то первое, что он бы сделал, это предупредил бы ее против Ройса и Брэдли. Там, где нет изменения, не может быть никакого улучшения; с этой критикой мы уже согласились. Миссис Никсон нуждается в таком мире, где имелось бы множество возможностей, и в том числе возможность счастья для нее самой Подобный мир не должен находиться во власти судьбы; происходящие в нем события не должны быть полностью вне человеческого контроля. Она должна знать, что есть у нее шанс, которым может она воспользоваться.

С этой доктриной мы также можем согласиться. Проблема заключается в том, как можно представить себе вселенную такого рода? Джеймс полагал, что если вы ослабите систему, то возможности так и хлынут. Земля тогда может напиться и станет плодородной, а ее обитатели, питаясь плодами вместо пыли, смогут впервые стать настоящими людьми. Все же Джеймс, предпочитавший торговые, а не садоводческие метафоры, выразил это следующим образом:

«То, что вселенная может действительно стать как бы акционерным обществом такого рода, в котором пайщики имеют одновременно ограниченную ответственность и ограниченную власть, является, разумеется, простым и понятным представлением».

Понятным — согласимся, но не простым. Имеются различные степени, до которых может быть ослаблена система, причем различные последствия отвечают различным степеням. Например, если ослабление был бы полным и случай стал бы решающим фактором, это привнесла во вселенную слепую, непредсказуемую иррациональную силу, которой не смогло бы овладеть никакое планирование. Мир стал бы тогда вести себя с капризной прихотливостью и вопреки всему тому, что мы о нем знаем.

Можно предположить, что именно это Джеймс подразумевал в своем знаменитом высказывании «о вселенной со снятой крышкой». Но изучение всех его произведений не дает оснований для таких крайних взглядов. В космическом акционерном обществе — в компании «Вселенная» — члены связаны определенными правилами, которые, однако, способствуют развитию их частной инициативы и обильным барышам. Можно было бы сказать, что во вселенной Брэдли имелся один вечный лист бухгалтерского баланса, а во вселенной Джеймса можно наблюдать, как поднимается и опускается недельная кривая.

Странное дело, в философствованиях Уильяма Джемса пункты его назначения вполне ясны, а прибудет он туда или нет — остается неизвестным. Много читая его и живо себе представляя, что он хотел сказать, у нас нет столь же ясного представления о том, что он в действительности сказал. Думается, что в перечень его утверждения относительно природы изменения вошли бы все понятия — от порядка до хаоса. Его мышление, как метко выразился Сантаяна, было импровизационным, его удивительно отзывчивый ум понимал любую точку зрения, за исключением своей собственной.

Пожалуй, нам придется разрешить эту проблему в выразительных терминах. Мы можем сказать тогда, что, с точки зрения Джеймса, вселенная текуча и обладает бесчисленными возможностями, так что, во всяком случае, самые сокровенные чаяния людей вполне могут осуществиться. Нам думается, что Джеймс воспринимал эти чаяния скорее гетерогенно, а не систематически. Это значит, что он хотел, чтобы были удовлетворены все до одного самые сокровенные чаяния, сколь бы противоречивы они ни были в своей общей массе. Именно это желание насильственно накладывает на его метафизику видимость веры в чистую случайность, поскольку лишь вторжение подобного рода могло бы нарушить регулярность природы и закон противоречия. Таким образом, вселенная Джеймса напоминает изменение без постоянства, она растворяет всякое прочное основание, чтобы люди могли воспарить вверх.

Но ни один вывод из любого абзаца в сочинениях Джеймса не является непреложным для всех других. Поэтому мы обязаны ради него (и для нашего собственного просвещения) процитировать один длинный отрывок, который показывает, насколько хорошо он мог понимать вселенную, когда речь шла об исправлении ошибок кого-либо другого. В этом отрывке описывается гегелевская диалектика не (на гегельянский манер) как отношение категорий, а как отношение событий в мире изменений; и это самое лучшее описание подобного рода, которое мы знаем.

«Наивный человек, простодушно наблюдающий поток вещей, выносит впечатление, что вещи не находятся в состоянии равновесия. Те виды равновесия, которых достигает наш конечный опыт, имеют лишь провизорный характер. Извержение вулкана на Мартинике разрушает нашу, воспетую Уордсуортом, уравновешенную жизнь с природой. Различные события нравственного, умственного или физического порядка уничтожают одним ударом наши семейные, гражданские и профессиональные отношения, которые мы в продолжение многих лет создавали. Интеллектуальные загадки разрушают наши научные системы, а крайняя жестокость, царящая во вселенной, лишает нашу религиозную мысль почвы и отнимает у нее надежду. Ни одна «система добра», достигнутая миром, не позволяет признать его священною ценностью. Всякая система должна пасть, сделаться жертвой ненасытной страсти к разрушению, исчезнуть в той исторической системе высшего порядка, в которой она быта лишь временной пристанью и ступенью. Это преследование каждой вещи ее отрицанием, ее предопределение, ее гибель, это беспрерывное движение по направлению к какому-то будущему, которое заменит настоящее, — вот гегелевская интуиция о провизорном и, следовательно, нереальном характере эмпирических и конечных вещей. В самом деле, возьмите какую-нибудь конкретную конечную вещь и попробуйте ее фиксировать. Вам это не удастся, так как вследствие того, что вы ее фиксируете, она перестает быть конкретной вовсе и становится произвольным извлечением или отвлечением, сделанным вами из остатка эмпирической реальности. Остальные вещи врываются потоком и захлестывают и вас, и ее вместе и разрушают ваше дерзкое предприятие. Любое наблюдение какой-либо части мира эту часть от ее отношений отрывает, исключает какую-нибудь, относящуюся к ней истину, фальсифицирует и искажает ее. Полная истина относительно какой-либо вещи в себе больше заключает, чем вещь сама.

Эти рассуждения Гегеля в том виде, в каком мы их изложили, не входя при этом в подробности, должны быть признаны не только не опасными, но и правильными».