История — наука точная или описательная?

Данный вопрос про историю имеет свою — и весьма длительную — историю вопроса. Перед тем, как дать на него ответ, необходимо, пожалуй, выяснить, каким образом можно определить различие между точными науками и описательными.

Обыкновенно считают, что точные науки — это те науки, которые устанавливают, формулируют конкретные законы, те же науки, материал коих не позволяет выведение и формулировку четких законов, есть науки описательные. Приняв такое определение, встает вопрос, к которой из этих двух категорий либо типов наук можно отнести историю.

Итак, как уже сказано, вопрос далеко не нов. В определенное время он активно разрабатывался немецкой «классической» историографией, которую один из немецких же историков именовал — и, видимо, с немалым знанием дела — «детищем идеалистической философии». Основные положения, общие почти для всех представителей в этом направлении (как в историографии, так и в философии), можно подытожить таким образом. Действия человеческие произвольны, спонтанны; случай — непостижим. Кроме того, все это нечто данное в нашем сознании. Задачей историка является возможность «ухватить» своеобразность и особенность исторического феномена и преподнести их с достаточной убедительностью. Историк всегда соприкасается с единичным и не имеющим повторений. Отсюда общий вывод: методика исторической науки — индивидуализирующая, а методика естественных наук — генерализирующая.

И так, нетрудно убедиться, что историческая наука рассматривается сторонниками данного направления как наука чисто описательная. Недаром один из наиболее известных представителей немецкой «классической» историографии — Леопольд Ранке полностью сводил исторические задачи к тому, чтобы рассказать «как, собственно, это все и было» (wie es eigentlich gewesen).

Огюст Конт с последователями, еще более настойчиво выставляли историю наукой описательной, а не наукой естественной, т. е. «точной».

Однако это, казалось бы, соблазнительное по своей четкости и доступности, но сугубо формалистическое членение наук не смогло долго продержаться даже в самой радикальной историографии. В свое время, крупный немецкий историк И. Фогт, остроумно заметил, что это деление оказалось похожим на папский приговор 1493 г. По решению папы Александра VI Борджиа через Атлантический океан был проведен условный меридиан, на запад от которого все «возможные» (в смысле их открытия) земли должны были принадлежать испанцам, а на восток — португальцам. Но вскоре выяснился такой неожиданный вывод: если плыть как можно дальше на запад, то… попадешь на восток. Приведя такой пример, Фогт пишет: «Новое осмысление истории как предмета также привело к выводу, что спонтанная деятельность, пусть она даже и важна для истории и человеческой жизни, все же осмысляется лишь в общих связях и, тем самым, персональный момент перед нами предстает включенным в не персональный процесс». В заключение он присоединяется к высказываниям одного историка, который утверждал: «В исторической жизни столь же мало свершений чисто генерализирующего значения, как и чисто индивидуализирующего».

Известный немецкий философ-экзистенциалист Карл Ясперс в своей работе «О происхождении и цели истории» отмечает: «Хоть мы и теперь любим читать повествования, обогащающие нас свежими образами, но существенным в нашем познании может быть лишь созерцание, связанное с анализом, который ныне именуется социологией». По его мнению, мы стремимся к пониманию истории как некоего целого, для понимания самих себя. Для нас история — воспоминание, причем воспоминание такое, о коем мы не только что-то знаем, но исходя из которого, мы живем. Это та основа, с которой мы должны быть связаны, если не хотим раствориться в ничто (in nichts zerrinen), если стремимся сохранить собственное участие в человеческом бытии.

Однако для Ясперса все это не более чем некие человеческие устремления сознания. Да, мы и в самом деле стремимся к постижению истории как целого. Но насколько это наше стремление осуществимо? Отвечая на этот вопрос, Ясперс возвращается по сути на уже знакомые нам позиции неокантианцев. «Если мы пытаемся охватить историю,— сообщает он,— в ее всеохватывающих законах (причинных зависимостях и связях, диалектических необходимостях, закономерностях форм), то в этом обобщенном мы совсем не имеем дела с как таковой историей. Ибо история в ее индивидуальном есть нечто всегда и только единичное».

И, наконец, позитивисты (или неопозитивисты), в частности Т. Довринг, склонны считать, что история есть «история уникального», признанной наукой она быть не может, как и «не позволяет предвидеть», так как события в истории неповторяемы.

Справедливость настаивает отметить, что, конечно, не все историки и философы прошлого стоят на почве полного отрицания исторических законов и считают историю наукой идеографической. Делались, и неоднократно, попытки сконструировать подобие закономерной схемы исторического развития. Из подобных попыток, пожалуй, наиболее широко известны пресловутые теории циклического развития, имеющие связь с именами Шпенглера и Тойнби, и, до известной степени, концепция «осевого времени» того же Ясперса. Но все эти теории и концепции покоятся на сугубо идеалистической основе, и силой движения исторического процесса неизменно становятся такие факторы и понятия, как судьба, «жизненный порыв», религия.

Итак, история — наука описательная или точная? Как должны отвечать на этот вопрос мы историки?

Понятно, что всякий историк, с позициями исторического материализма, принимающий объективно существование закономерностей в историческом развитии, не может и не должен принимать историческую науку как описательную, идеографическую. Следовательно, ее нужно считать точной наукой?

Таким образом, на поставленный вопрос нельзя, пожалуй, ответить однозначно. Нельзя, ибо самый вопрос поставлен неправильно. Почему искать альтернативу там, где ее нет на самом деле? Почему, либо описательная, либо точная? Почему, либо — либо?

Все в мире существующие науки — точные, или (если использовать этот термином, который нам кажется удачным) «номотетические». Самое понятие науки предполагает укоренение законов, без этого оно теряет свой смысл. Но вместе с тем все науки — не только точные. Элемент «идеографии» неизбежно имеет место в любой науке. Специфика и главная «прелесть» истории в том, что она с наибольшей степенью «равноправия» объединяет в себе «номотетику» и «идеографию» и выступает перед нами как наиболее яркий пример науки цельной «двуединой».

Нам данное положение представляется и бесспорным, и ясным. Однако, многие ли из наших историков с этим согласятся? В последнее время наблюдается явная тенденция снова решать этот вопрос альтернативно. Причем на сей раз речь идет об обратной крайности. Если отталкиваться от статей и дискуссий прошлых лет, то бросается в глаза резко отрицательное, даже пренебрежительное отношение к идеографической стороне истории.

Порою часто говорится об «отсталости» исторической науки с ее методами. Озвучивается то, что развитие общенаучного мышления за последнее время для исторической науки прошло стороной, почти не задев ее. Поэтому историческая наука долгое время использует понятия и методы, по существу давно устаревшие, характеризующие давно пройденный уровень научного развития.

Не согласиться с этим сложно. Но дело, разумеется, не только в констатации. Каковы же предлагаемые средства, каковы способы для ликвидации такой отсталости?

В предложениях как будто нет недостатка. Одни говорят о необходимости ввести в историческую науку кибернетические методы. Ссылаются на то, что они с успехом уже применяются в лингвистике. Кроме того, утверждают, что любая «управляемая система» может быть «кибернетизирована». Иные предлагают деление наук об обществе на:

• а) исторические (изучение общества как одного целого),
• б) структурные (исследование отдельных сторон или структурных элементов общества),
• в) стыковые (объединяющие на равных основаниях оба метода: исторический и структурный).

И, наконец, третьи говорят о структурном анализе как об универсальном методе, о решительном отмежевании от «оценочного подхода» к изучаемому материалу, о безоговорочном примате статистических (логических) обобщений.

Так ли все это? Не заходим ли мы в своем стремлении превратить историю в точную науку слишком далеко? Способен ли историк презрительно третировать «идеографию» и пользоваться только «номотетикой»? Не превратится ли в подобном случае история в какую-то другую дисциплину и не возвратимся ли мы в несколько модернизированной форме к уже знакомому нам противопоставлению: история — социология?

Мы за точную науку и вовсе не против применения новых методов в исследованиях истории. Однако методы должны оставаться методами, т. е. вспомогательным орудием, лесами строящегося здания, а не подменять собою цель или суть исследования. Вопрос о «пропорциях» в вышеизложенной трактовке нас не устраивает. Мы не можем быть уверены в этих пропорциях, когда «эмпирическим фактам» уделяется лишь «представительная роль». Кстати, как следует понимать данное? Рассматривается лишь «иллюстративное» значение фактов? И какой при подобных условиях критерий их отбора? Разумеется, те факты, кои подтверждают «социологически обобщенные» выводы, привлекаются к исследованию, т. е. «представительствуют» в нем. А как быть со всеми остальными фактами, которые не «укладываются» в такое обобщение? Они остаются за пределами исследования? Но ведь это ведет к недопустимому произволу. Ну а если это не так и имеется в виду привлечение в каждом случае всех доступных для исследования эмпирических фактов, то выражение «представительная роль» теряет любой смысл.

Нам кажется, что это зыбкий путь. Давайте попробуем оставить историю историей. Пожалуй, она этого заслуживает, доказав сие хотя бы самим фактом своего более чем двадцати-векового существования. Не будем превращать ее в иную — даже пусть более «совершенную», но все-таки другую — науку и попробуем разобраться в том, чем же она является в своем настоящем виде.

Но что для историка означает восприятие явления (факта) в своем развитии? Как он может отразить в процессе своей работы такое восприятие? Пожалуй, существуют лишь две возможности: описание и осмысление. Так как историк не может ограничиться голой констатацией факта, но обязан рассматривать его в изменении, связях, опосредствованиях, то момент описания и неизбежен, и закономерен. И «стыдиться» этого не нужно! С другой же стороны,— и все это закономерно — разбор всякого исторического факта в развитии предусматривает не лишь его описание, а и его осмысление, т. е. оценивание. Описание без осмысления не осуществляет историческую работу как научную, равно как осмысление без описания не способно сделать научную работу исторической.

Итак, момент описательный в историческом исследовании вполне закономерен и неизбежен, равно как и момент осмысления. Но из этого положения вытекает принципиальное равноправие обоих моментов. Поэтому постановка вопроса о том, что «важнее» — описание или осмысление, в общем так же нелепа, как интересоваться, что нужнее для историка — факт либо вывод, потому что любой научно-исторический вывод может делаться только на основе обобщения фактов. Одинаково «важно» и то, и иное, а что касается соотношения (пропорций) «идеографического» и «номотетического» в историческом исследовании, то такое соотношение должно быть естественным и органичным. В каждом случае вопрос о соотношении фактически решается (и решался всегда) талантом (или «чутьем») историка; верное соблюдение пропорций и является истинным критерием научной ценности его труда.

В заключение этого доказательства, быть может, небесполезно представить себе примерную схему процесса исторического исследования. Включает же она следующие необходимые этапы: отбор материала, описание, сопоставление, анализ, обобщение, вывод, концепция. Конечно, это только схема, но даже она дает вполне четкое представление о «двуедином» характере исторической науки.