Сомневающийся под сомнением

Мы должны попытаться дать точную формулировку доктрины, о которой мы дискутируем, в особенности потому, что она выступает в весьма привлекательном наряде, фигурируя в качестве вывода из теории вероятности. Она, однако, не является таким выводом, и мы должны положить конец этим притязаниям на столь лестное родство.

Всем известно, что утверждения, которые мы делаем относительно мира, различаются в зависимости от шансов на истинность, которыми они обладают. Например, весьма вероятно, что завтра взойдет солнце, и весьма не вероятно, что существует Дед Мороз. Есть и промежуточные степени: вероятно, вы доживете до пятидесяти лет и, возможно, доживете до девяноста.
Далее, все привыкли действовать исходя из вероятности, рассматривая вероятность (говоря словами епископа Батлера) как «подлинного руководителя жизни». Предположим, что вы житель Филадельфии и решили (как это иногда делают жители Филадельфии) съездить в Нью-Йорк. Ваше решение и вытекающее отсюда поведение основаны на ожидании того, что вы туда попадете, несмотря на «отдаленный шанс», что вы можете умереть по дороге или что поезд потерпит крушение или отправится в противоположном направлении. У вас нет уверенности, что вы попадете в Нью-Йорк, — фактически вам известно, что существуют и возможности того, что вы не попадете, но имеется достаточная вероятность того, что ваше путешествие будет безмятежным.

В самом деле, весьма возможно действовать исходя из невероятности. Вы звоните в квартиру приятеля, «надеясь», что он дома. А в больших делах, если вы проводите политику, напыщенно именуемую «рассчитанный риск», то вы будете настороже, ожидая признаков невероятного отрицательного случая, который не учли.

Надежда на вероятность не подрывает уверенности в нашем познании и никоим образом не парализует действия. Совершенно очевидно, что это не релятивизм, который подрывает уверенность в нашем познании и парализует действие. Точно так же ни одно учение, приводящее к таким последствиям, не может быть выведено из теории вероятности.

Релятивизм, следовательно, не говорит (в этом суть его своеобразной доктрины), что не существует утверждений, в истинности которых мы были бы убеждены, и что мы должны, поэтому, довольствоваться вероятным познанием. Скорее он говорит, что не существует никаких степеней вероятности, что все утверждения находятся на одном совершенно неизменном уровне достоверности (или, если вам угодно, недостоверности), независимо от собранных доказательств и независимо от их логической состоятельности.

Релятивистская доктрина, следовательно, может быть изложена следующим образом: не существует ни одного предложения, обладающего большей вероятностью истинности, чем какое-либо другое предложение.

В этом случае это утверждение релятивистской доктрины само является предложением. Если то, что она говорит, считать применимым к ней самой, то тогда она не обладает особой вероятностью истинности. Она побеждает сама себя, подобно Пиррону, когда он сомневался в своем собственном скептицизме.

Однако относящиеся сами к себе предложения часто логически находятся в трудном положении; и, отстаивая одно из них, релятивисты будут не в худшем положении, чем многие другие философы. Мы можем заново изложить эту доктрину так, чтобы исключить возможность ссылки на себя: «Существует лишь одна-единственная фраза, обладающая большей вероятностью истинности, чем любая другая фраза, а именно само данное предложение». Или мы выразимся более разговорным языком: «Мы знаем только то, что мы ничего не знаем».

Какие же тогда могут быть у нас основания, чтобы воспринять такую идею? Это не могут быть рациональные основания, поскольку тогда релятивистское утверждение можно было бы вывести из других утверждений, однако те (в соответствии с самим релятивизмом) не имеют вероятности быть истинными. Релятивизм не в состоянии прибегнуть ни к логике, ни к научному методу.

Подобным же образом релятивизм не может основываться на авторитете. Это повлекло бы за собой другие фразы, в которых назывался бы этот авторитет и демонстрировалась бы его авторитетность, а поскольку это были бы другие фразы, то они также не обладали бы вероятностью. Основой, как представляем, на которой мог бы быть только принят релятивизм, является непосредственное, квазимистическое прозрение. С этим не были бы связаны никакие другие предложения.

«Ничто — это истина, истина — это ничто, вот все,
Что вам известно на земле, и все, что вы должны знать».

Не предполагаем, что подобная мотивировка является особенно убедительной, и нам кажется, что приверженцы релятивизма поддерживают доктрину тем, что не дают самим себе полностью в ней разобраться. Немножко тумана может скрыть абсурдность. Держа в уме эту здравую мысль, мы вернемся на минуту к нашему другу — вашингтонскому редактору, которому выпала несчастная доля оказаться мыслителем, не будучи логиком. Он, как вы помните, писал:

«Не существует объективного критерия для определения того, что является новостью; точно так же, как не существует и такой вещи, как объективный факт. Факты представляются фактами лишь потому, что большинство людей принимает их за таковые».

В этом отрывке есть аргументация, хотя стыки ее неясны. Ход рассуждения считаем следующим, и вы должны сами решить, правильно ли мы его излагаем.

Если должен быть объективный критерий для определения того, что является новостью, то тогда должна быть и такая вещь, как объективный факт. Но такой вещи, как объективный факт, не существует («факты» являются лишь мнением большинства). Поэтому не существует объективного критерия для определения, что такое новость.

Это схема, известная логикам, — modus tollens: исходя из факта, что одно утверждение влечет за собой другое, и факта, что это второе утверждение ложно, мы делаем вывод, что первое утверждение также ложно.

В аргументации редактора странно то, что он считает обе посылки, заключение и соответствующее правило о выводе такими фактами, которые совершенно не зависят от мнения большинства, а именно:

Факт № 1. Если существует объективный критерий для определения того, что является новостью, то должна быть и такая вещь, как объективный факт.

Факт № 2. Такой вещи, как объективный факт, не существует. Отсюда он выводит третий.

Факт № 3. Не существует объективного критерия для определения того, что является новостью.

И, сделав такой вывод, он заключает:

Факт № 4. Факт № 1 и факт № 2 обусловливают факт № 3.

Используя парадокс Льюиса Кэрролла, показывающий, что во всяком выводе содержится бесконечное число допущений, мы можем снабдить редактора таким количеством фактов, что он будет обеспечен ими на всем протяжении времени и бесконечности.

Аргумент, в котором, как предполагается, содержатся четыре факта, вряд ли может иметь второстепенную посылку, гласящую, что фактов вообще нет, так как либо эта посылка должна быть ложной (то есть не быть фактом), либо же аргумент будет просто смехотворным. Но если второстепенная посылка ложна, то вывод становится сомнительным, и, значит, может оказаться, что все-таки существует объективный критерий для новости. Тем временем четыре «факта» растаяли, не выдержав нашего огня, и сократились до двух. Релятивистам лучше не браться за аргументацию.

Рискуя показаться безжалостными, мы должны еще немного продолжить охоту на нашу дичь. Редактор утверждает, что имеется разница между объективным фактом и тем, что большинство людей принимают как факт. Первого из них, говорит он, не существует. Это происходит потому, что не бывает событий, не зависящих от наблюдателя, или же потому, что наблюдатели настолько видоизменяют события, осознавая их, что последующее определение показывает скорее умственное состояние наблюдателя, чем положение вещей.

Но как насчет этих альтернатив? Являются ли они фактами, действительно объективными и происходящими независимо от наблюдений, или же они представляют собой неизбежно предвзятые видения ограниченных наблюдателей? Если они представляют собой первое, то редактор сам себя опроверг. Если же они представляют собой второе, то мы не имеем оснований считать их истинными.

Такова агония релятивизма, пытающегося сделать себя правдоподобным. Из всех философий он обладает наименьшим количеством интеллектуальных приверженцев, поскольку является отрицанием всего интеллектуального. Это скорее модный пустячок, похлебка нерешительности, недвижный воздух; все это, без сомнения, близко людям, которые любят такие моды, такие вкусы, такую погоду. Но представляется, что его не стал бы придерживаться никто из тех, кто стремится оставить в истории след пытливого ума.