Удобство и истина

«Ничто меньшее, чем совокупность всех вещей, быть не может истиной о чем-либо вообще». Что касается нас, то мы не сомневаемся, что дело обстоит именно так, но представляется прямо-таки удивительным, что прагматист мог так выразиться. Вся идея прагматизма (если прагматизм действительно имеет идею) в том заключается, что истина — то это, что удовлетворяет не некое универсальное состояние вещей, а какую-либо вашу собственную неотложную потребность. Согласно этой теории, истина является оппортунистической: вы быстренько реализуете все свои ценности, выходите из биржевой игры и представляете себя как величайшего ученого эпохи.

Уильям Джемс подвизался как прагматист, чему, разумеется, он главным образом и обязан своей славой, и это воспрепятствовало эффективному применению того глубокомыслия, которое он столь искусно проявил в случае Гегеля. Прагматистская теория вполне уместно идет рука об руку с метафизикой случая, поскольку в таком мире, где может случиться все что угодно, может случиться и то, что мифы окажутся истинными в тех случаях, когда они полезны. Но рискованная чепуха подобного рода не имеет к диалектике никакого отношения.

Теория познания известна философам как эпистемология: «внушительное название, а толку мало», — как сухо заметил Джемс. Некоторое внимание нам, однако, придется уделить, поскольку прагматистский вариант не показывает, что происходит, когда вселенная определена слишком расплывчатым и, можно сказать, слишком небрежным стилем. Эта теория также показывает, что миссис Никсон не может надеяться получить от прагматистов что-нибудь, кроме благих пожеланий.

Обхождение Джемса с эпистемологией было воспринято изумленным миром как нечто весьма напоминающее легкомыслие. Размышления предшествующих философов носили невероятно трезвый характер, как того и требовала, по-видимому, данная тема. Но он выступил против нее с батареей поразительных метафор, заимствованных с финансовой биржи, с товарного рынка и с бегов, т. е. из азартных игр вообще. Он стал теперь говорить о «наличной стоимости», о живых и мертвых «выборах», о том, чтобы «держать пари» за религиозную гипотезу против всех остальных.

Помня о манере Джемса прибегать к отдаленным намекам, мы поступим умно, если не станем считать эти метафоры признаком коммерческих намерений. И все же трудно не испытать того чувства, которое испытывали многие комментаторы, а именно что в американском прагматизме мы имеем философию, которая откровенно признается в своем экономическом происхождении. Ведь во всякой иной культуре, кроме коммерческой, подобные метафоры были бы не только отдаленными, но и невозможными.

Когда Джемс говорил о наличной стоимости, он хотел, чтобы вы ощущали эпистемологию в своем бумажнике — в весьма чувствительном месте. Существует связь между истиной и человеческим поведением: этот факт был бы достаточно очевиден, если бы гегельянцы, возводившие очи к облакам, и эмпирики, опускавшие очи долу, рассматривая прибрежные камешки, не пытались его затуманить. А когда говорил о ставке на ту или иную гипотезу, то хотел, чтобы знали, что все происходящее во вселенной не будет предопределено (или, во всяком случае, предсказуемо не в большей степени), чем то, что происходит на бегах. Метафора не вполне гротескна, она годится для несколько иных заключений. Ведь ученые будут делать ставку только тогда, когда состязание происходит между военным кораблем и какой-нибудь спотыкающейся клячей, тогда как прагматисты, стремящиеся к выигрышу во что бы то ни стало, весьма возможно, постараются устроить какую-нибудь махинацию.

Теперь уже слишком поздно пытаться исправить впечатление о том, что прагматисты верят в свободную и беспечную вселенную. Как только теория познания была полностью сведена к вопросам метода, нахождение истины стало делом не объективной реальности, а субъективной механики. Вы могли изготовлять истину так же, как изготовляете товары, а сырье для нее было достаточно податливым, чтобы принимать любую форму по вашему желанию. Совершенно правильное представление о том, что человеческие запросы определяются человеческими нуждами, выродилось сначала в представление, что запросы ограничиваются непосредственными нуждами, а затем в представление, что любая фраза, «удовлетворяющая» потребность, является истинной.

Довольно широко известно, что потребности иногда можно удовлетворять иллюзиями; фактически это и есть точная психологическая природа сумасшествия. Безумец, не могущий приспособиться к миру как он есть, воображает мир такого рода, к которому он может приспособиться, и, таким образом, обретает свою гармонию. Но если исходить из предположения, что любая вера, удовлетворяющая какую-то потребность, является истинной, то разница между нормальным состоянием ума и безумием исчезает. Нам придется добавить ученых к шекспировскому перечню, где упоминаются безумец, влюбленный и поэт, которые «все охвачены воображением».

Прагматисты, разумеется, всегда оспаривали это и утверждали, что они не имели в виду подобной доктрины; и мы могли бы поверить им, если бы только они пересмотрели свое определение с тем, чтобы устранить такую возможность. Ведь вполне очевидно, что правильное определение сводится не к тому, что всякая вера, которая удовлетворяет какую-либо потребность, является истинной, а к тому, что потребности должным образом удовлетворяются (если они вообще могут быть удовлетворены) только истинной верой. Следовательно, критерием, определяющим, является ли какое-либо утверждение истинным, должно быть нечто иное, а не потребность, которую следует удовлетворить.

Вот почему не очень то утешительно услышать от Джемса, что «истинное… — лишь просто удобное (expedient) в образе мышления нашего, наподобие того как «справедливое» — это всего лишь наиболее удобное в образе поведения» Очень легко испепелить эту фразу моральными молниями, но мы можем быть уверены, что Джемс не вкладывал в нее ничего недостойного. Тем не менее, следующее предложение сообщает нам, что «удобное» означает «удобное любым образом». Градация, несомненно, весьма широкая, и нам приходится задумываться над тем, где будет положен предел. Очевидно, что «ценные» верования попадут в эту сферу независимо от своей фактической основы, поскольку Джемс говорит: «Если получится, что идеи религиозного толка для жизни действительной ценность имеют, то с прагматической точки зрения будут истинны они в меру для этого своей пригодности». Подобный язык является непроницаемо туманным, но если данная фраза что-либо и означает, так это то, что верование является истинным при условии, если оно делает вас счастливым.

Веселое безрассудство прагматической теории познания становится более серьезным, но не менее свободным в определении того, что живой и мертвый выбор собой представляет. Это определение (притча, как нам думается, вставленная в философию) звучит примерно так. Когда выбор между двумя предположениями является для нас важным, то мы имеем то, что Джемс называет «живым выбором». Мы в таком случае не можем отказаться от выбора, как могли бы, если бы альтернативы были тривиальными. Разумеется, психологически возможно избежать выбора, но чего мы не можем избежать (так думает Джемс) — это морального требования того, чтобы выбор был сделан.

Классическим примером подобного выбора являются две фразы: «Бог есть» и «Бога нет». Эти альтернативы, как думает Джемс, имеют огромное значение в смысле таком, что для человеческой жизни последствия будет иметь каждая из них.

Поскольку исход неясен, то мы можем держать своего рода пари и, подобно отважным игрокам, выберем ту лошадь, которая, имея шанс победить, принесет нам максимальный выигрыш. Из двух альтернатив, несомненно, следует выбрать фразу «Бог есть». Вероятность здесь половина на половину; и если окажется, что эта фраза истинна, то верящий в это получит все подобающие блага. Если же окажется, что фраза эта ошибочна, то верящий будет в положении не худшем, чем он если бы выбрал другую альтернативу. Более того, ему удается избежать опасности поверить в другую альтернативу, а ведь если бы та оказалась ложной, то он угодил бы в адский огонь.

Этот аргумент, который Уильям Джемс заимствовал у Паскаля, представляется высказанным в отчаянии и создает некрасивую картину того, как человек выбирает свои верования ради личной безопасности. Этот аргумент, пожалуй, имеет некоторое правдоподобие, когда альтернатив всего две; но выбор становится опасным при трех и роковым, я бы сказал, при любом большем числе. Предположим, что мы берем следующие три утверждения: «Магометанство — единственная истинная религия», «Буддизм — единственная истинная религия», «Христианство — единственная истинная религия». Предположим далее, что у нас оснований нет рассматривать какое-либо из этих утверждении более истинным, чем другие. Тогда, если мы начинаем «держать пари», то шансы не только не равны, но два против одного для каждой возможности. Для того чтобы преодолеть этот риск, награды должны быть неслыханными. Восьмифутовые небесные гурии, которые предлагает магометанство, несомненно, кажутся более завлекательными, чем нирвана; но сомневаемся, чтобы они, если не найдется более убедительного аргумента, значительно увеличили количество пари.

Дело в том, что у Джемса была реальная проблема, но не было реального решения. К концу XIX в. стало очевидным, что многие верования, претендовавшие на несомненность, фактически таковыми не являлись. То, чем они иногда в действительности все же обладали, была вероятность, в сумерках которой (как изящно выразился Локк) мы живем большую часть жизни нашей. Но вместо того чтобы разрабатывать теорию вероятности, где содержатся ответы на все подобные вопросы, Джемс пустился в романтическую прогулку с целью обнаружить милое приспособление истины к человеческим нуждам. Цель была весьма либеральной и гуманной, поскольку сокровенные убеждения каждого в какой-то мере должны были оправдаться. Но в процессе этого истина и вероятность настолько расшатались, что уже не оставалось достаточных оснований верить во что-либо вообще.

Это был печальный результат, который позднейшие прагматисты только ухудшили. И все же в истории мысли человеческой иногда плохие ответы вполне могут оказаться благотворными: показывают они, как вопрос был хорошо поставлен. Показывают также они, как должен был быть вопрос поставлен. Исходя из этого, среди наших нескольких долгов прагматизму имеется и следующий: мы обязаны ему тем, что он показал фатальную метафизику (если мне позволено употребить слово, отвратительное для прагматистов), когда мир представляется настолько свободным, что он становится явно распутным. Вселенная без крышки, со всеми ее порывами ветра и внезапными вспышками пламени — это захватывающее и эффектное зрелище. Но мы весьма сомневаемся, чтобы ее когда-либо можно было познать.